Пасынок

     Моя любовь к матери умерла через девять лет после ее смерти. Грязной весной 198- я ощущал лишь стойкое чувство безразличия, едва мне случалось подумать о той, что наполняла мою жизнь в течение восемнадцати лет, а теперь погребенной под двухметровым слоем грунта. Я продолжал бывать на ее могиле, не испытывая во время этих безрадостных визитов ничего, кроме тупой боли и отвращения к смерти. Пара вялых тюльпанов на блестящей от капель дождя гробнице оставались символом моей тоски. Я обвинял себя в бесчувствии, безуспешно пытаясь вызвать знакомую тоску по ласковым, пахнущим стиркой рукам, по понимающему взгляду и низкому, хрипловатому голосу. Штудируя Фрейда и Берна, я тщетно искал то новое качество, в которое могла перейти моя любовь. Я верю до сих пор, что только в далекой стране, где не бывает света, и куда мне еще предстоит попасть, я получу ответы на свои вопросы.
     В то время мне казалось, что отца терзают похожие муки. Вечером, когда он приходил с работы и выкладывал на стол пачки разномастных конспектов, я ловил странную тоску в его взгляде, в его движениях. Молча сидя в своем кресле, он иногда вздрагивал он посторонних звуков. Он ждал, что услышит приглушенный звон кастрюль на кухне. Мы оба устали от бесконечной тревоги за то, что уже случилось. И я не удивился, когда услышал от него эти слова: "Сынок, мы решили пожениться."
     Она сидела в его кресле, заложив ногу за ногу. Я только пришел с работы, еще не успев отмыть въевшуюся в ладони грязь, и с глупым видом прятал руки за спиной, стоя на пороге в гостиную. Отец встал с дивана, или с ее колен - я этого не увидел - чтобы сообщить мне новость. Я пробормотал поздравления, и ушел в ванную, не задерживаясь. Скобля руки, я презирал себя за то, что не высказал хотя бы частицу того, что пришло мне в голову, пока я разглядывал ее там, в гостиной. Но посветлевшее лицо отца навело меня на мысль, что все в этом мире оправдано - лишь бы нашлась подходящая цель.
     Цель училась в группе, которую он курировал - такая тонконогая студенточка. Не знаю, давно ли у них это началось, но еще с начала семестра отец заметно приободрился, а на полочке в ванной появился недешевый туалетный набор. Несколько раз я подмечал, что походка отца изменилась, от него часто попахивало хорошим вином. Очевидно, он водил ее в ресторан. Господи, мой отец клеился к студентке - еще год назад мне трудно было и вообразить себе такой пассаж.
     Свадьбы не было, просто в один прекрасный момент меня поставили перед фактом, что отныне я должен готовить на троих, так как Татьяна - так ее звали - не имела свободного времени на готовку. Впрочем, это касалось только ужина, завтраков в нашей семье не случалось с десятилетие, а обедали мы всегда порознь. Эта дополнительная нагрузка не свалила меня с ног, разумеется. Поначалу я спокойно воспринял ее постоянное присутствие в нашей квартире. Наверное, потому что сам редко бывал дома - в то время я был чертовски озабочен добыванием довольно крупной суммы денег для одного прапора в военкомате. Когда же мой долг был выплачен, и я вздохнул полной грудью, меня подкосила болезнь, которой было суждено продержать меня в постели почти месяц - казалось бы, совсем недолго, но за это время случилось многое.
     Мне следует описать мою мачеху. Невысокая, неброская, худенькая девушка с прозрачными глазами. Всегда полуоткрытый обиженный маленький рот, словно ей невтерпеж высказаться, только никто не дает. Ярко-красные тонкие губы. Стройные изящные ноги, которые она не прочь показать выше колен, всегда в черных полупрозрачных чулках. Очень маленькая, почти плоская грудь - на такое я обращаю внимание тотчас же после коленок... Трудно сказать, чем она соблазнила отца. Она выглядела до предела невинной, словно никто еще не залезал ей под юбку - наверное, это.
     Почти весь день, не считая утренней пары лекций, она отсиживалась дома, где расхаживала в коротком голубом халатике, заняв примыкавший к моей комнате отцовский кабинет, который назывался в семье библиотекой. Отец бывал в институте целый день, до позднего вечера. Иногда они выбирались куда-то проветриться, думаю, что в ресторан, или к знакомым отца. Когда она была дома, ее навещали ее знакомые студентики и студентки. Я их особо не различал. Все это школярское братство в то время меня тяготило.
     Я оставался спокоен, пока не случилась чертова болезнь. Не могу сказать, что меня она прельщала. К тому же, у меня в то время имелась своя девушка, с которой я спал, хоть и нерегулярно, но отчаянно, насыщаясь каждую третью ночь, когда ее мать дежурила в больнице. Как только я слег, наши встречи прекратились, и уже через неделю моя плоть принялась меня терзать.
     Я валялся в кровати долгими часами, горько прислушиваясь к гудению гормонов в крови. Ночью меня преследовала бессонница. Я принимал валерьянку, пристрастился к коньяку, который таскал из отцовского бара. Как-то незаметно меня стала волновать эта худышка с голыми коленками. С непонятной мне скоростью волнение перешло в наваждение, а затем все и произошло.
     Я прислушивался к голосам за стенкой, массажируя член и пощипывая крайнюю плоть. Иногда я выбирался на кухню, и долго посиживал за столом, ожидая, когда ей вздумается заглянуть, и я получу необходимую мне дозу женского общества. Как только мне удавалось поймать взглядом ее обнаженные гладкие икры и нежные молочные пальцы ног (она всегда ходила босиком), я возвращался в свои апартаменты, и бурно освобождался от семени. Мои мучения длились две недели. Как наркоман, я был вынужден повышать дозы с каждым днем, пытаясь подглядывать за Татьяной в ванной (с отвратительной видимостью), нечаянно забредая в кабинет якобы за книгой и так делее. А когда стало совсем невмоготу, то я понял, что мне нужна дрель.
     Когда Татьяна отлучилась на лекции, я принялся бурить скважину. Экономя силы, мне хватило часа на то, чтобы в отгораживающей наши комнаты стене появилась дыра с сантиметр в диаметре. В библиотеке эту довольно откровенную щель скрывали книжные полки. Я проделал небольшую перестановку томов и все, необходимое для маскировки, и наконец получил окошко в мир моей невинной мачехи. В моей комнате дыра пряталась под настенным календарем. Я все продумал. Я был хитер. И главное, я успел все проделать до ее прихода.
     Услышав звук открываемой двери, я завалился на кровать. Сердце мое трепетало, хотя возбуждения не было. Был детский страх того, что все мои уловки будут раскрыты, и меня поймают с поличным.
     Она пришла одна, сняла плащ (я слышал его шуршание), и ушла в ванную. Звук льющейся воды. Она приняла душ. Трепеща, я прождал долгие полчаса, пока она возилась на кухне, стуча бутылкой о стакан (страстно любила кефир), хлопая дверцей холодильника. Затем, наконец, она ушла в кабинет. Замирая от восторга, я прильнул к тайному отверстию. Обзор был прекрасный - кушетка, кресло, ковер на полу - мне были доступны все места, где только можно было стоять, сидеть, или лежать. Она появилась в поле зрения в своем голубом халате, побродила по комнате, порылась в сумочке, достала косметичку. Сидя на диване, долго красилась, пока я пожирал глазами ее ноги и шею. Затем, сняв с полки книжку и конспект, завалилась на диван.
     Какое-то время я беспомощно теребил головку, пока не выдохся. Ничего интересного не происходило. Один раз она потянулась за телефонной трубкой, отвечая на звонок, и я спустил под зрелище приоткрывшегося бледного бедра. Но это было все. Вечером пришел отец, и я покинул пост, опустив календарь на место.
     Ночью, они занимались любовью с отцом - определенно, я слышал эти звуки за стеной, лежа в холодном поту, но так и не смог заставить себя подглядывать. Это была грань, за которую я не смог переступить - думаю, что не смогу никогда - это мой пограничный столб, окрашенный нашей кровью - отца и моей.
     Но как бы там ни было, на следующее утро я проснулся с напряженным членом. За стенкой слышались шорохи. Я прижался ухом к обоям - звуки стали отчетливей, но ничего определенного уловить не удалось, и я немедленно обратился к тайному глазу.
     Моя невинная мачеха стояла посреди комнаты. Она была одета - кофточка, джинсы - очевидно, только вернулась с первой и последней лекции. Она была босиком. Ее правая нога находилась в руках у ее гостя, одного из друзей студентов, вальяжно развалившегося на кушетке. Она подавала свою ступню, словно барыня ручку для лобзания. Студент держал узкую белую ступню в одной руке, казалось, с любопытством ее рассматривая, перебирая пальцы, гладя мраморные щиколотки. Липкий, по-утреннему густой сок выплеснулся из меня, обгаживая одеяло изнутри. До мерзости довольный, я откинулся на подушку. Мое тело было насыщено, но в сердце щемило от сладкой боли. Что это было?
     Опьяненный видением белокожей ступни, я вбрел в ванную. Сполоснул свой мохнатый лобок. Умылся с тщательностью хирурга. Пузырьки черного стекла поблескивали на полочке, баночки с кремом, тюбики с жирными мазями, дезодоранты - ее орудия. Кисти для раскраски ее неяркого портрета. Я выдавил капельку крема себе на сосок, чтобы на миг почувствовать себя ею. Кажется, не получилось. Только внезапно вставший член оттянул резинку трусов. Ну что-ж, вперед, к вящей славе.
     Я прошествовал на кухню. Легкий взмах руки, и чашка с недопитым отцовским кофе летит на пол. Вдребезги. Хлопает дверь, и вот милая девочка уже здесь. Встревоженные глазки.
     - Что случилось?
     Я пожираю глазами ее младенческий подбородок. Все-таки в глаза заглядывать страшно. Она уже в своем детсадовском халатике. Когда успела? А я не видел - какой позор. Направляю взгляд вниз. Мои любимые Коленки с большой буквы. Отполированные моим взглядом - кажется, из Набокова, большого любителя подобных аллюзий. Позолощенный утренним солнцем из окна пушок. Девичья нежность икр - моя непристойная дрема.
     - Вот незадача, - бурчит она, и смешно поджимает пальцы на ногах.
     Напряжение члена увеличивается, и я улыбаюсь.
     - Чего ты? - спрашивает Татьяна, и ее взгляд падает на мой альпеншток. - Не разорвет?
     В ее голосе девчачье ехидство. Я продолжаю улыбаться.
     - За это убирать будешь сам.
     Она уходит по мальчишески, почти не качая бедрами. Как странно.
     Я возвращаюсь в свою комнату, и спокойно, словно приступая к рутинной работе, прикладываюсь к домашнему перископу. Обнаруживаю еще одно его достоинство. Кое-что слышно из разговоров, если хорошо прислушаться. В частности, звуки поцелуев.
     Я вижу, как он целует ей шею. Такой банальный парень, этот ее ухажер. Бормочет что-то неразборчиво. Наверное, клянется в вечной любви, проклятый молокосос. Меня охватывает обида. Она сидит рядом с ним, трогательно подставляя шейку, с задумчивостью глядя куда-то вверх. Он трогает ее груди под халатом. Она морщится. Ах, изменница. "Хватит". Встает, встряхивает волосами. Я ожесточенно ласкаю член ладонью, в ожидании продолжения. Но тщетно. Что-то происходит между ними - его яростный шепот прерывается ее отрывистыми междометиями. Я не спешу кончать, мне хочется досмотреть фильм до конца.
     Звонок в дверь. Она скрывается из поля зрения, и мне остается наблюдать мрачную морду студента. Она долго не появляется. Мой фаллический символ застывает в нетерпении. Возвращается. Короткая перебранка с мрачным, и тот уходит.
     И вот мы остаемся одни.
     Я лежу в своей пропахшей лекарствами кроватке, бездыханный. Я решил передохнуть, так как шею ломит от неудобства. От желания побаливают яйца. Она за стенкой, тихая, как мышка. Проходит час. Так не может продолжаться, говорю я себе. Но не могу ничего сделать. Мои члены застыли, я потею. Мне отчего-то страшно и мерзко, словно в предчувствии того, что скоро произойдет.
     Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я ощутил движение воздуха. Сквозняк охладил мой разгоряченный лоб. Теперь я точно знал, что дверь в библиотеку открыта, и Татьяны там нет. Я вдыхаю воздух, не в силах двинуться с места. Что-то должно произойти.
     Она без стука открывает дверь, и заходит. Наверное, она долго стояла перед дверью, раздумывая, и борясь с сомнениями. Я не знаю, что толкнуло ее тогда.
     У нее грустное лицо. Вопрошающе смотрит на меня. Я лежу под одеялом, без трусов, мой изможденный встревоженный фаллос слабо тычется вверх, пытаясь приподнять легкое одеяло.
     Таня медленно, нерешительно подходит, подворачивает простынь, и садится на край кровати. Странно. У нее покрасневшие глаза, словно она только что плакала. Оголенное колено прямо у моего носа. Нежный женский запах в комнате. Он дурманит меня, как и ее порочная голокожесть.
     - Тебе тяжело? - спрашивает она. Ее рука на моем бедре.
     Я не знаю, что сказать. Я чувствую, как на мои глаза наворачиваются слезы. Я, двадцатидвухлетний мужчина, плачу перед худенькой девицей в голубом халатике, жене моего отца. Те самые, невидимые миру слезы. Татьяна берет мою руку в свои мягкие ладоши, осторожно, словно какого-нибудь ежика, и покрывает ее поцелуями. Теплые губы ласкают мою кожу. На ее ресницах роса слез - она тоже плачет.
     - Какие же мы ревы, - тихо говорит она. Ее глаза, блестящие от слез, приближаются к моим. Ее зрачки расширены. Она тяжело вздыхает, словно решившись окончательно, и облизывает мои ноздри, как собака. Затем щеки, скулы, веки - все мое лицо горит под ее влажным языком. Я вдыхаю слабый, кисловатый, почти утраченный аромат кефира в ее дыхании. Наконец, она отстраняется от меня, но ниточка между нами не отрезана. Мы не отрываем глаз друг от друга.
     - Тебе тяжело без нее, - говорит Таня утвердительно. Она говорит о моей матери. Она никогда не встречались.
     - Теперь уже нет, - отвечаю я, угрюмо, отягощенный своим предательством.
     Она странно всхлипывает.
     - Что ты хочешь? Что?
     Она спрашивает меня, и в голосе ее отчаяние. Я не могу сказать ни слова, только чувствую, как из-под век выползают слезы. Ужасно - а ведь я полагал, что разучился плакать еще в отрочестве.
     - Сделай... сделай что хочешь, и я уйду.
     Танин голос обретает твердость. Она встает, и халатик сползает вниз, скрывая от меня ее прекрасные ступни, но открывая тревожный, до обморока откровенный мир девичьего тела. Какие, однако, у нее худые бедра, подумал я тогда с какой-то отстраненностью. Плоские, как лепешки, груди, с выпуклыми розоватыми сосками возбуждают меня не меньше, чем расплескавшаяся по лобку полоска темной шерстки.
     Тайным женским знанием она знает, что хочу я, и несмело подходит ко мне ближе, заслоняя собой все, что меня до этого окружало, обдавая меня женским запахом. Я беру ее за ягодицы - они необычно упругие, как апельсины - и у меня кружится голова от желания мять их в своих руках до ломоты в пальцах. Я прижимаюсь к ее животу лицом, чувствуя, как пульсируют мышцы под тонкой, не отягощенной жиром кожей. "Мама", - говорю я, сам того не осознавая, словно во сне. Мое лицо и ее живот мокры от слез. "Я твоя мама", - слышу я, одновременно с ее всхлипом, потому что она тоже плачет. Как послушный щенок, я принимаюсь облизывать Таню с ног до головы - жадно, тяжело дыша, размазывая соленую, смешавшуюся со слезами слюну по всему ее худенькому телу - добираясь до нежных ямочек под коленями, безволосых душистых подмышек, сильных, терпких на вкус пальцев на ее ступнях. Она ложится на кровать животом вниз, я накрываю ее сверху, раздвигаю ее ягодицы, и направляю непокорно пружинящий член в нее. Она кричит от сладости, и приподнимает попу, чтобы я вошел поглубже. Я принимаюсь качаться, аритмично, жестко, вбивая член насколько возможно глубоко, держа ее за плечи.
     Когда я в женщине, мои чувства обостряются до предела. Наверное поэтому под дикий оргастический вскрик моей мачехи я услышал шум открывающейся двери в квартиру, затем очень быстро резкие до боли в глазах кадры сменяли друг друга - Таня, изгибающаяся в истоме подо мной, Таня, в спешке набрасывающая халат, Таня, выскальзывающая из моей комнаты, чтобы успеть встретить моего отца у порога, как и полагается верной жене.
     А вот последний кадр - я помню его до сих пор - худенькая девушка с мокрым лицом целует меня в губы - мягко, легко, и в поцелуе этом уже нет страсти. И пара слов на прощанье. "До завтра, сынок".