Джунгли

     Сигареты переносят из мира материального в мир блаженства.
     Нет, не так.
     Сигареты - последняя зацепка в мире блаженства, откуда все равно дорога одна - на смятые простыни, под сень серого потолка. Ленивые струйки сигаретного дыма скользят перед ее взором. Она не курит. Курят они. Ее руки раскинуты, невольно ощупывают то, что являло собой грознейшее оружие по ту сторону огня. К двум безжизненным кусочкам плоти, слабым и почти безжизненным женщина может испытывать только пренебрежение, или оторопь, или умиление. Только не она. Она просто перебирает пальцами упитанно-аскетичных слизняков, удивляясь их нежной податливости. Но удивление далеко от нее. Чужое удивление. Она просто не курит, и в мире, являющимся тенью рая, ее ничто уже не держит. Кроме этих двух хлипких отростков.
     Где-то рядом звучат два ангельских голоса, в каком-то далёком небытие ласкавших её половые губы.
* * *     Когда берешь в руки бокал, почти до краев наполненный шампанским, и смотришь сквозь него на окружающий мир, мир перестает над тобой куражиться и насмехаться. Мир превращается в карусель забавных физиономий, растянутых, аморфных и, самое главное, безобидных улыбок чеширских котов и рыжих клоунов. Мир под шафе - именно такой мир хотя бы в какой-то мере устраивает многих, особенно тех, кого с утра до вечера окружают оскаленные морды, брызжущие слюнной нетерпения и перманентной истерики. Такой мир устраивал и её. Фокус с шампанским искупал существование самого нежеланного для неё дня года - бестолкового и раздражающего дня рождения, влекущего целый ворох мыслей, отвратительных и сухих, как увядшие цветы.
     - Где у тебя бокалы? Да бокалы где? Ах, вот они.
     Но сегодня этот день утратил свою обычную никчёмность. Он весь пропитался яркой изумрудно-янтарной гаммой ожидания радости. Она сидела на крепкой ветке вечнозеленого дерева, которое все соплеменники называли просто дерево, и ждала когда какой-нибудь угрюмый, но желанный громила-горилла поднесет вкусно пахнущую банановую гроздь, а потом сделает с ней всё, что ему в голову взбредёт. И от одного предощущения его грубых объятий властелина, между ног воцарялся невыносимый трепет. И было так хорошо знать, что нужно просто подождать, всё равно он придёт. Всё равно он будет угрюм, как и полагается для примата с подобной массой тела, и только неизбывная похоть, пронизывающая всё его естество, как мартовский сквозняк, придаст ему толику тонкой дрожжи. Всё равно его розовый возбужденный член будет так пугающе красив, что у неё закружиться голова. И всё равно он не даст ей доесть банан, развернет к себе спиной и... Самое главное, он не даст никакого другого выбора.
     - Чем их протереть? Да что же ты за хозяйка?! Где салфетки, где полотенце? Что ты смеешься, как дура? С мужиками-то как? Как всегда - никак? Пора бы тебе - ой, пора! - завести себе что-нибудь мужеподобное. Четверть века никак отмахала!
     Проректорская "Волга" отвезла ее домой. Облепленная губной помадой сотрудниц, млеющая от едких мужских запахов и поздравлений, она никак не могла достать ногами до пола. Непонятная сила, извлечённая из пузырьков шампанского отрывала ее от земли. Она кружилась, стараясь поймать за хвост всеобщее кружение мирозданья и приветливо улыбалась добродушным физиономиям, утратившим оскал и теперь смешно скособоченным в призме солнечной жидкости. Иногда краем глаза она видела мельком серую сгорбленную фигурку своего желания заплакать, но тут же о ней забывала и снова смеялась.
     - Кто ж такой грязной тряпкой бокалы протирает, там же лямблии! Мало нам паразитов всяких! Вот ты знаешь, как лечили несчастных сифилитиков в средние века? Тебя бы так полечить от твоей вселенской дури... Загоняли всех скопом в малярийное болото, те подхватывали малярию, температура у них поднималась до сорока градусов, после чего бледная спирохета успешно загибалась от такой жуткой температуры. А ты подумай, подумай над своей гордыней и куда она тебя в конце концов заведёт. Давай выпьем за то, чтобы ты стала менее привередливой.
     Инквизиторов она не приветствовала. Хотя они тоже не давали выбора, но хорошего ничего в них не было. Её всегда либо сжигали под восторженные вопли толпы, либо раскаленными крючьями вынимали душу из ее измученного тела. Впрочем, изуверства давали определенность, желание смерти. Лучше, чем ничего, но гораздо хуже, чем влажная нега джунглей.
     - К тебе какие-то мальчишки. А, студенты! Пришли поздравить любимую преподавательницу. Ну, приглашай их к столу. Проходите гости дорогие, усаживайтесь. Не стесняйтесь, гости дорогие, наливайте сами. Берите салатики - Даша сама строгала. Селёдочка… Дамы наши не кусаются. Дамы у нас чопорные. Даже и не поймёшь, что такое: то ли сходка законспирированных суфражисток, то ли собрание пьющих монахинь…
* * *     Вчера. Да, кажется, это случилось вчера. Или вечность назад? В другой жизни. Неужели вчера?
     -Ес-с-стедей, олл май траблз симз со фар авей! - закадычная подруга, идущая рядом с ней по жизни, наверное, с роддома, а ныне преподающая иностранный язык, очнулась от неизменной спячки, вызываемой у неё алкоголем, и застонала английские куплеты, заменяющее ей обычные бабьи плачи. Раскрасневшиеся гости с жаром подхватили: "Виновата ли я, виновата ли я...".
     Да, как ни странно, как не удивительно и как не волшебно, но это было вчера.
     Ещё и на разглядев его как следует в полутёмном комфорте салона, она уже почувствовала лёгкий трепет, словно дьявольски огромные ресницы в мимолётном электрическом полёте коснулись её тела. Ещё не вникнув в смысл его слов, она услышала его голос и утонула в омутной пелене обертонов.
     Ей пришлось что-то ответить - назвать то, что называют обычно несчастные одинокие женщины (какую-то звучащую почти неприлично фамилию революционного героя, означающую название улицы), меняя залитую дождём обочину дороги на уютную внутренность автомобиля; ей пришлось раскрыть рот и исторгнуть из себя какие-то маловразумительные звуки, что далось с невероятным усилием - волна пугающего восторга с каждой минутой всё дальше и дальше увлекала её в неизведанный океан, искрящийся брызгами мечты
     Он говорил всю дорогу, она что-то отвечала. Он поворачивал к ней Тадж-Махал своего профиля, улыбался и непринуждённо шутил. Она не понимала смысла шуток, но хохотала, как сумасшедшая. Он протягивал ей сигарету, давал прикурить, в рискованном движении бросая отсвет огонька на изящную линию своего запястья. Она курила, роняя пепел себе на колени. Он вдруг вцеплялся в управление, невнятно чертыхаясь, сосредотачивался на автомобильном потоке, потусторонней татью скользящей мимо них. Перед ней открывалась чарующая картина едва заметных движений мышц его шеи и плеч, и она не могла оторвать взгляда.
     Он ворвался в её жизнь. Нежданный сквозняк, от которого перехватило дыхание, остановилось сердцебиение. На бесконечное мгновение... И всё началось заново - и воздух, и жизнь...
     Она также сидела на вечнозелёной ветке, но уже не ждала. Он уже был рядом. До него даже можно было дотронуться рукой. Конечно же, в его мохнатых ручищах покоилась умопомрачительная банановая гроздь, но где то между плодами сверкали и переливались слепящими брызгами самоцветы, прежде ею не виданные даже во сне. Конечно же, он источал тугой поток флюидов грубой похоти, но его коренастую могучую фигуру защищал безупречный отутюженный с иголочки фрак. Он мог бы при желании зарезать её, накурившись гашиша, она приняла бы как должное и как благость любое его прикосновение к ней, как и подобает девушке из Нагасаки.
* * *     Подарки аккуратной горкой сложены на журнальном столике, укрытые тенью букетов. Но лучший подарок еще ждёт её. Он, приносящий бананы, сегодня вечером ведёт её в кино ("Так я могу надеяться?" -"Я буду ждать". - "Тогда до завтра... Рад был нашему знакомству". - "Я тоже... рада"). Верная подруга, посвященная как всегда во все секреты, увлекает за собой гостей, напомнив им о домашних делах, брошенных детях и рабочей неделе. Сделать вид, что ты устала от радостных переживаний и задремать прямо в глубине мягкого кресла - чего проще. Весёлые гости не обидятся.
     Кажется, она и в самом деле задремала. Господи, который час? Всего 10 минут до его прихода. Надо успеть привести себя в порядок. Где зеркало? Где помада? Куда же задевалась эта проклятая косметичка? Вихрь волнения летит из комнаты в ванную, из ванной - на кухню. Между делом успеть поглядеть в окно: не появилась ли его лиловая "иномарка". Еще пара штрихов над бровями, оценить творение своих рук в дрожащей амальгаме. Наверное, лучше сделать ей не удастся, просто не успеть.
     Отойти от окна выше её сил. Смеркается. Ритм движения людей и машин у подъезда постепенно замедляется. Всё идёт своим чередом, пустопорожним и скучным, потому что в нём пока нет его, того, кому не страшны тугие сплетения лиан.
     - Дарья Андреевна, давайте мы вам посуду поможем убрать.
     Интонации почти ангельские. Голос звучит, словно из параллельного мира.
     - Да, конечно, если вас не затруднит...
     Только, когда ей удаётся ценой невероятных усилий оторвать взгляд от окна, становится понятно, что мальчики-первокурсники не ушли вместе со всеми. Что их вовсе не ждут домашние заботы, дети, не сделавшие уроки и завтра им как минимум ко второй паре. Они расторопны и ловки. Один носит посуду, другой шаманит у мойки. Она даже не успевает следить за всеми их действиями, все мысли её там, у подъезда, где должна вспыхнуть призывным светом лиловая "иномарка".
     Парни убрали почти всю посуду, оставили только чашки и торт, гордо возвышающийся в центре стола.
     - Предлагаю попить чайку, Дарья Андреевна. А то к торту совсем никто и не притрагивался.
     - Да, да, конечно.
     - Вы кого-то ждёте?
     - Да, кажется… Даже не знаю… Наверное…
     Совсем стемнело. Хорошие ребята. Несколько раз задерживались после лекции и, начав разговор с каких дежурных вопросов по предмету, могли болтать потом обо всём на свете, шутили и смеялись, заражая её своим жеребячьим оптимизмом. Они были как крылья бабочки - почти неразличимы, запомнить их имена она не могла.
     - А вот ещё анекдот! Помните, Евдокия Андреевна, про нового русского и пингвинов. Как он их в кино водил?
     Да, её сегодня тоже ведут в кино. Как глупую нелетающую птицу или незадачливую шимпанзе. Или уже не ведут? Какой ужасно глупый вопрос! Даже не хочется его задавать самой себе. Она уже не отделима от него, приносящего бананы. Значит, он будет здесь с минуты на минуту. И нужно будет легко и непринуждённо объяснить присутствие двух молодых людей ("Это просто мои студенты, милые ребята! Пришли поздравить меня с днём рождения"). Он, конечно, поймёт, не увидев в двух худосочных острословах ничего достойного его мужественного негодования. Что они против него? Обаятельные и забавные бандерлоги против гориллы. Смешно! Ха-ха!
     Мальчики тоже смеются. Они рады развеселить её. А ведь только что на их лицах лежала печать беспокойства за неё, за её настроение. Неужели же она так печальна и грустна? Неужели все её переживания, написаны на лице? Царевна-несмеяна.
     Звук мотора, едва доносящийся снаружи, толкает её к тёмному проёму окна, стремительную, как Джульетту. Напрасно, пространство у подъезда колет глаза пустотой.
     Вечер катится под гору. На столе незаметно пустеет бутылка золотистого вермута, вкус которого она никак не может определить. Горят свечи. Вскакивать на звуки автомобильных сигналов, чтобы выглянуть в окно, приходится всё реже. И даже глядя сквозь призрачность тёмного стекла, она видит не бетонные растрескавшиеся ступени крыльца, а причудливую пляску нездешних звёзд, слишком крупных и неестественно ярких. Пляска завораживает, но не успокаивает. Наоборот, её негодование, внезапно возникнув, застывает, заполнив все уголки души, расширившись до невероятной боли. Оцепенев, она стоит у немого окна, представляя себя такой же никчёмной и смешной, как перевёрнутое небо.
     Тот, кто приносит бананы, сгинул в смрадной паутине листвы и ветвей. Остался только дразнящий аромат банановой грозди да след дерева от его крепких когтей на шершавой коре. Он сгинул в чащобе тенью, в зловещем силуэте которой ей почудился инквизиторский клобук.
     То, что клитор и соски набухают, наполненные звёздной силой, её нисколько не удивляет. Они столько ждали, они были готовы, что просто вышли из повиновения.
     Она плывёт от окна к столу. Выпивает остатки вермута из своего бокала и также стремительно, как подбегала к окну, поворачивается к тому мальчику, который оказался ближе. Она ждёт не того, что он поймёт её желание, уловит её сигнал - для этого смышлёности даже бандерлога больше чем достаточно. Она ждёт чуда, которое способно превратить милое, хотя и ничтожное существо в живой и торжествующий вулкан силы, страсти и любви. Она не видит мальчишеского волнения, она не желает видеть ничего, что происходит за пределами её души, в который раз замученной и истерзанной огнём и железом предательства. Кто-то с дьявольской усмешкой на тонких губах цепляет клитор и соски тонкими крюками похоти. Она ждёт от "бандерлога" решимости. И тот сначала почти осторожно касается её щеки сухим и жарким ветром пустыни. Это поцелуй. Но тут же, словно чума пытки и страсти, царящая у неё внутри, перепрыгивает на него. Он судорожным движением обхватывает её шею и больно впивается в неподвластный ей рот. Волна жестокого вожделения сотрясает его мышцы, принося ей ни с чем не сравнимое облегчение. "Только не останавливайся", - шепчет она про себя. "Не надо, ну, не надо!" - умоляет она дуреющего от своей наглости мальчугана.
     Его рука уже скользит к её груди. Она чувствует, как её подол поднимается сзади, оттягивается резинка трусиков. Тяжёлое и частое дыхание второго "бандерлога", разбудившего в себе тигра, отпечатывается на её ягодицах. Скорее, скорее, давайте, мальчики, вперёд. Что вам стоит, слившись воедино, как крылья бабочки, составить из двух скромняг-бандерлогов одного огромного самца, вероломного и коварного, как и полагается самцам приматов?!
     Покрытая их влажными поцелуями, подключённая к небесному электричеству двумя расторопными членами-контактами, она растворяется в диком порыве наслаждения. Она исчезает. Как исчезает и весь мир вокруг, вместе с его глупыми законами и правилами джунглей.
     Ей хочется умереть.
     Ей хочется жить.
* * *     Два ангельских голоса ласкают пухом своих крыльев ее половые губы.
     - Она же...
     - Прелесть!
     - Она кончила...
     - Кончила? Ты смеешься...
     - Нет, это я так тонко издеваюсь.
     - Кончила она, и не раз. Да еще как!
     - Но чтобы так! Мне казалось, что член...
     - Оторвался? У меня так бывает, когда пьян.
     - Будто бы ты сейчас трезв после литра вермута.
     - Пожалуй, не совсем. Но попка - тихая заводь в сравнении...
     - С влагалищем, что ли? Особенно, если влагалище взбесилось!
     - Да, здесь всегда спокойно, попка такая ласковая, такая пугливая...
     - Я хочу кончить! Дьявол, как я хочу кончить! Почему я не могу кончить?
     - Это состояние я особенно ценю, когда чтобы кончить нужно собрать все силы.
     - У меня уже нет никаких таких сил. Она кончает и кончает, а я не могу. Я подохну!
     - Завидую тебе... Умереть на пике оргазма... Прошу, будь осторожнее, не порви ей ничего.
     - Эта тонкая перегородка уже в огне. Она так же тонка, как та, что отделяет нас от вечности.
     - Да ты поэт! Но пылать... пылать все должно на самом деле, особенно эта самая тончайшая перегородка, разделяющая два важнейших органа женского сладострастия. Иначе это не секс, а страшная гадость, что-то типа "спать вместе". Вся скука буржуазного секса заключена в этих словах. Спать лучше отдельно, согласись. Удобнее. А вот заниматься сексом, нужно вместе, вдвоем, втроем, вшестером, чтобы было и весело, и жарко, и шустро, чтобы кидало из Тихого океана через Ледовитый в море Спокойствия и обратно. Чтобы казалось, что влагалище - акула, что член откушен этим чудовищем, отделился и плывет где-то в безвоздушном пространстве. Чтобы избавиться от опостылевшего зарвавшегося в гордыне и нарцисизме своего гнусненького "Я"...
     - Постой, постой, я, кажется, кончаю...
* * *     ...Два ангельских голоса ласкают пухом своих крыльев ее половые губы, смущённые и ошеломлённые, но все же несказанно польщённые таким вниманием. Волны небесных трелей, пробегая по клитору, заполняют влагалище хрустальным дрожаньем. И вслед за ними внезапно отяжелевшее небо, чуть поколебавшись, срывается со своих цепей, устремляется в доступное теперь всем ветрам мира бархатное ущелье. Но как же уместиться ему в изнывающем мраке тесного узилища страсти? Оно врывается и в соседнее отверстие, медленно, но верно отвоевывая каждую его пядь. Терпкий и жгучий небесный яд ленивым потоком растекается по всему телу, каждой клетке его сообщая потрясающую новость: отныне каждая клетка ее тела и есть само небо!..
     Она и не заметила, когда два ангельских голоса слились в один дьявольский рык, который прорывается вдруг всепоглощающим и неотвратимым огнем ядерного взрыва сквозь небесную лазурь ткани, накрывшей всю вселенную. Завораживающий и влекущий рокот растёт, ширится, но он так медлителен, так невыносимо тягуч, что остается одно только вопить, вопить и вопить. От восторга и страха. От чудовищной боли, несущей на своём мерзком горбу прелесть блаженства, от мгновенных, как вспышки молний, озарений двух потоков, устремленных вглубь ее существа - один поток снизу, жгучий и звонкий, другой сзади, почти спокойный, но глухой, бешенный и беспредельный. Оба потока подобны змеям, сплетенным в одну ослепительную пружину, чей толчок начинается в промежности и, пролетая сквозь веки, заканчивается среди солнечных равнин и лунного безмолвия...
     Два влажных тела, сплетенных с третьим.
     Два смуглых тела, слившихся с бледным.
     Два жилистых и худых тела, прильнувших к мягкому и нежному.
     Причудливая занимательная механика движений, совершающихся по воле кого-то, кто хорошо поднаторел в искусстве высекать искры наслаждения из огнива человеческой плоти.
     Иногда, во время вспышек, ей казалось, что она видит в зеркальном потолке голую спину того, кто был сзади. Спина переливалась жемчугами и дышала, как почва перед землетрясением. Иногда она покрывалась налетом бурой с подпалинами шерстью. Иногда - зеркальной чешуей, острые края которой царапали глаза, покрывая их мутным туманом, и их приходилось просто закрывать. И тогда в лицо ей кидались шаровые молнии расширенных зрачков того, кто был снизу. И тут же всё гасло, таяло в сверкающей бездне непрерывного и страшного, магического и радужного мгновения, которое длилось и длилось, и срок его все время заканчивался, и финал все время наступал, раз за разом повторяя самые насыщенные безумием радости аккорды спазм всего её существа, и каждый раз на самой верхней точке её сознание - скорченное, съежившееся, размазанное, едва шевелящееся под бесцеремонной тяжестью страсти, - кололо коротким шелестом молитвы об освобождении от ненавистного мгновения.
     Но мгновение уже перестало быть мгновением. И оно уже не могло нести освобождения, потому что оно рассыпалось на миллионы искр других мгновений, несущих одно освобождение за другим, но не способных принести одно окончательное. У них, у этих мгновений, просто не было на это прав. Потому что два ангельских голоса ласкали пухом своих крыльев её…
октябрь, 1998г.
Екатеринбург